Классика

ГОСУДАРСТВЕННАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

По большой дороге ехал обоз, направлявшийся в губернский город. В передних санях, чем-то нагруженных и увязанных веревкой поверх веретья, сидел мужичок в армяке с подвязанными платочком ушами.

Около саней шли двое других мужиков, соскочивших на горке погреться и поразмять ноги.

– Вот как погладили, что лучше и не надо, – рассказывал ехавший в санях мужичок, сев спиной к ветру. – Мы думали, барская земля с усадьбой целиком к нам отойдет и, значит, почесть, ничего не тронули.

– Как!.. Ни скотины, ни корму не брали? – спросил шедший рядом с санями высокий мужик в валенках с кнутиком.

– Нет, это-то все вычистили. И дом, можно сказать, пообрали как следует. А только не ломали ничего.

– Ну вот. Нам даже благодарность за это вынесли.

– Так…

– А вы обрадовались?

– Вроде этого. А они, чума их задави, старух каких-то нагнали в этот дом-то да по мере картошек со двора на них, пропади они пропадом.

– Так… взнуздали.

– А там, глядим, говорят, – хозяйство у них тут будет, государственное, старух кормить.

– Вот как этими старухами донимают, сил нет.

– Старухами да ребятами, – сказал высокий, идя рядом с санями и держась рукой за грядку.

– Да, маху дали; ничего не надо было оставлять.

– Все под метелку надо было, – сказал высокий. – Мы живем теперь – горя мало, к нам старух не напихаешь, – некуда. Вот сейчас с горки спустимся, потом на изволок поднимемся, тут наши места пойдут. Есть на что посмотреть. У нас прямо, как только объявили, так и пошло… Господи, что только было!.. Экономии все большие были, заводы при двух были, как повезли все!.. Ну, прямо комари лесные. Кто железную трубу с фабрики тащит, кто стол, кто полмашины уволок. Завод один целую неделю ломали.

– Неделю?! А богатство какое было… Это вы, значит, спервоначалу хватились? – спросил мужичок в платочке.

– Прямо с самого началу. А уж потом где ж, тут комиссаров наставили, свои молодые в начальство выскочили. Ежели бы момент пропустили, ничем бы не попользовались и не хуже вашего на эту государственную собственность налетели бы. А тут, как гладко все, – пойди, устраивай, – заново строиться надо.

– Верно, это что там.

– У нас чуть до драк не доходило; молодые наши умники сначала кричали все: граждане, будьте сознательны, не уничтожайте своего собственного.

– Собственное только то, что в кармане… – отозвался угрюмо третий, все время молчавший мужик. – Трубу уволок, продал, вот тогда она и в кармане.

– Да… мы тоже так-то смекали, – сказал высокий. – Лес помещичий как начали валить да на короткие чурки кромсать, управляющий нам и говорит: «Дураки, зачем же вы добро-то портите, ведь все равно теперь ваше». А дураки знают что делают: потом пришли отбирать это государственное, думали дом заново построить из этого лесу, а там вместо лесу только колчушки лежат, – стройся!

– Обмозговали.

– Иначе и нельзя. Ну, машины разобрали, за постройки взялись. Все по бревнышку.

– Обстроились? – жадно спросил сидевший в санях и даже отвернул мешавший слушать воротник армяка.

– Опять же на дрова! Чудак человек!

– Они те обстроят, – сказал молчаливый мужик.

– Сунулись было потом это государственное заводить, а у нас чисто, – сказал высокий мужик и вдруг закричал, показывая куда-то направо: – вон, вон, гляди!

Там, куда он указывал, виднелось ровное место, среди которого в нанесенных сугробах торчали обгоревшие столбы.

– Это наше. Мы работали. Вон посередке, где кирпич навален, тут дом был – огромадный!.. Потом приезжали из центра; как, говорят, вам не совестно, мы бы, говорят, вам тут народный дом могли устроить, лекции читать, али, говорят, мастерские.

– А вы что же?

– Что ж, – говорим, – мы народ темный.

– Они устроят, а там с тебя меру картох, – сказал молчаливый.

– Это – первое дело. А вон в низочке столбы торчат, – это паровая мельница была. А поближе сюда сад был десятин пять.

– Скажи на милость, обзаведение какое было! – сказал мужичок, сидевший в санях.

– Страсть! Больше ста лет стояло, все обстраивалось.

– Долго ломали?

– Больше трех недель.

– Да… скорей и не справишься, – сказал мужичок в, платочке, посмотрев на широкое снежное пространство, бывшее под заводом, и покачав головой.

– Теперь-то многие схватились, – сказал опять высокий, – да уж поздно: дома стоят не тронуты, а к ним стража приставлена. Так ни с чем и остались. Только и есть, что по ночам таскают.

– Много не натаскаешь.

– Уж очень зло берет, – сказал мужичок в платочке, – стоят окаянные в два этажа, да с балконами с разными. И добро бы заняли чем-нибудь, на дело бы употребили, а то и этого нет: приезжают теперь по воскресеньям, осматривают. А бревна толстые в стенах!

– А что осматривают-то?

– А черт их знает. Подойдет к какому-нибудь стулу и смотрит, потом округ стола начнет ходить, тоже смотрит.

– Тут спичку надо… – сказал угрюмо молчаливый.

– Известное дело, спичку. Вон мишенские подпалили, – теперь бога благодарят, на этом месте огород развели. Нам старики еще спервоначалу говорили: «Ох, попадете вы под барщину!» Так оно и вышло. Лошадей было захватили с барского двора, обрадовались, а они подводами очередными замучили. Коров получили – их на мясо веди.

– Все в пользу государства?

– Все в пользу, пропади оно пропадом, – сказал мужичок в платочке и высморкался через грядку.

– Нет, мы хорошо обернули. – сказал высокий, – приехали еще один раз из самой Москвы и говорят: – Черти, оголтелые, что же вы, говорят, все разгромили и сами голые сидите? Есть, говорят, у вас соображение, – ведь самих себя грабите?

– Голые, да зато взять нечего, – сказал хромой.

– А как же… Вон, вон, опять наши места пошли! – закричал высокий мужик, ткнув кнутовищем куда-то налево. – Тут молочная прежде была, в Москву молоко отправляли, там – завод стеклянный был.

– Ничего чтой-то не видать, – сказал мужик в платочке, повернувшись всем туловищем в санях.

– Как нету ничего, так и не увидишь ничего, – сказал высокий.

– Богатое обзаведение было?

– Страсть.

– А завод большой был?

– Пять недель ломали.

Пантелемон Романов 1918 год.(и по наши дни)